Крымский пленник
Жил был себе казак Вакула-Цапля,
А по прозванию – Налево-Хатка.
Был добрый он, был смирный, был непьющий,
Был знающий и ласковый казак.
Умел колеса делать, чашки, грабли,
Стругал бочонки, красил веретёна,
Ходил в сорочках чистых, умывался,
Ходил в кунтуше белом, в черной шапке,
В уму непостижимых шароварах
И в желтом кушаке; тянул махорку,
Брил бороду и голову чесал!..
Одна беда – попался он к татарам!
В Крыму – раздолье пленным степнякам,
В Крыму – житье степной, казацкой лени.
Валятся в рот собою сами груши;
Без просыпу лежишь себе под вишней!
Лежишь – и все лежит, и спит, и млеет!
И голова лежит, и обе руки
Раскинулись привольно и лежат…
Лежат и ноги, и кунтуш, и пояс,
И шапка, и усы, и чуб, и трубка,
И весь лежишь, как будто неживой!
А там вверху, сквозь сетчатую листву,
Синеет и дрожит, как полог, небо
И тянутся бороздкой журавли,
Звеня в волнах сверкающей лазури…
А здесь, внизу, в душистой, свежей травке,
Жужжит под ухом песня комара…
И сам не знаешь, что такое слушать,
И на какое ухо положиться?
Подумаешь немножко, погадаешь,
И кончишь тем, что целый день проспишь!
Казак Вакула не жил в подземелье,
Цепей и притеснений он не знал…
Весь труд его по кухне состоял:
Он должен был заботиться душевно,
Чтобы всего татарам было вдоволь
Наварено, напечено, набито,
Наложено и налито к обеду.
Вакула был, как сказано, услужлив
И потому работу исполнял.
Но вот в чем горе: лютые татары
Ему под страхом смерти заказали,
Не пробовать того, что он варил…
Татары все давали казаку;
Он кушал борщ, вареники, галушки,
Он в их садах роскошных прохлаждался…
И никогда ни в чем он не нуждался
И был в Крыму привольным казаком!
Взяла тоска Вакулу за работой…
Он над огнем однажды думал, думал,
И наконец хлебнул из чугуна…
Уха, как всякая уха! Душиста,
Вкусна, нежна и в жирных поплавках,
Как будто вся в играющих червонцах.
Вакуле от ухи не стало легче…
Но вот берет он свой топор, берет
И за дровами в темный лес идет.
Лес также, как и всякий лес… Осины
Стоят, качая тихо головами;
Широкий лист их сетчатые тени
Раскинул по долине золотистой.
На маковке игольчатой сосны
Грызет орех, комком свернувшись, белка.
В глухой овраг на кучу серых листьев
Спустились два лиловых голубка,
Легли на солнышко, под крылья сладко
Запрятали головки и лежат…
А там, в глуши столетних, мшистых вязов,
Кричит орел, и воробей-трусишка
Из-под кустов несется сам не свой,
Дрожит, дыханье в силу переводит
И, камнем ринувшись, стрелой летит
В дупло, под сень развесистой ракиты…
Прохлада, мгла, дыханье благовоний,
Немая глушь и свежий бархат мхов
Все это, как везде, все это просто…
Но вот что диво: слушает Вакула,
А старые деревья говорят:
– Плохая жизнь без головы плечам
Плохая жизнь и голове без плеч!
Но хуже нет несчастия, как нам,
От старости живыми в землю лечь!
Казак, казак! Бери топор скорей…
Руби нас и коли, руби и не жалей!
А возле них деревья молодые
И стройные, зеленые кусты,
В ответ им, будто люди, говорят:
Казак! не тронь нас, мы еще так малы!
Нам хочется на волюшке пожить…
Нам любо жить, нам любы эти скалы
И этот лес собою веселит!
Пожал казак плечами, усмехнулся
И нарубил кривых и старых дров.
Вот он домой приходит, набрал сена
И с ним идет в хозяйскую конюшню.
Как человек, худая лошаденка
Взглянула на него, дрожа всем телом,
Тревожно дунула ему в лицо.
И по-людски ему проговорила:
– Земляк, земляк! и я степная птица,
И для меня чужая даль – темница…
Освободи ж меня, освободи,
В далекий путь на волю выводи!
Не тяжко так и рыбе на безводье,
Как тяжко сиротинке на безродье…
Бери ж седло, гони меня стрелой,
Мы улетим в родную степь с тобой!
Заговорило сердце казака…
Он поскорее вышел из дверей,
И скоро в чистом поле очутился,
Чтоб разыскать заветный путь степей.
Настала ночь, взошел над высью месяц…
Взглянул казак на небо, потянулся,
Подумал: лучше завтра на заре
Бежать – оно и силы больше будет
И головы в потьмах не разобьешь!..
Зевнул, надвинул шапку, почесался,
Полез за голенище сапога,
Достал оттуда трубку и табак,
Достал кремень, истертое огниво,
Прилежно, не спеша, набил махоркой
Коротенькую трубку, придавил
Над нею трут концом большого пальца,
Прилег к земле усталой головой
И стал курить, курить и наслаждаться,
И стал дремать в прохладной тишине…
Вдруг смотрит он, бесчисленные травы
Качаются на тонких стебельках,
Поводят желтыми и голубыми,
Зелеными и алыми цветками,
Поводят тихо крохотной головкой
И длинными и круглыми листками…
Как пчелы шепчутся и шелестят,
Как пчелы сонные звенят и нежно
Плетут узоры песни бесконечной…
И музыка таинственное поле
Воздушными волнами наполняет!
И кланяются травы казаку,
И слушает их речи казачина…
Очиток говорит: я от запоя!
Полынь кричит: а я от лихорадки!
Колючка уверяет, будто ей
Давно известно, как лечить мозоли.
Переступень кричит: я от надрыва!
Ивняк кричит: я от ужей и змей!
Будяк от ран, исоп от зуда в горле,
Шалфей от кашля, пивник от зубов,
Иван-да-Марья от любви несчастной,
А деревей от боли в пояснице!..
И всех их голос папороти мелкой
Надменно покрывает: – Кто меня
Сорвет, тому все клады станут видны
И под водой, и в реках, и в лесах!
– Нет! кто меня сорвет, – петров-батог
Кричит, – того бессонница замучит
И не заснет он над своей работой…
– А я, – звенит малютка сон-трава, –
Я больше всех вас, тетушки и дяди,
Доставлю счастья: кто меня сорвет,
Тот сладко и невидимо уснет,
Над всякою работою, над сказкой,
Над долотом, над прялкой, над указкой,
Над книжицами, словом, над таким,
Что мы со сном одни лишь победим!
Заслушался речей таких Вакула,
Заслушался и опьянел, и стали
Ему в траве являться человечки,
Которые не больше стрекозы
И ходят все в зеленом – и в рубашке
Зеленой, и в зеленых шароварах,
И в смазанных зеленых сапогах…
Он без движения лежал и слушал
Рассказы гармонические трав;
Он без движения лежал и молча
Глядел в толпы зеленых человечков…
Глядел, курил, курил и наслаждался;
А рой годов над ним незримо мчался,
И зарастать казак травою стал…
И так сто лет он ровно пролежал.
Сто лет! – Он лег под тонким стебельком,
А встал под необъятною черешней,
Под деревом развесистым и темным.
Он лег кудрявым, бодрым казаком,
А встал седым, беззубым старикашкой,
С горбом и с пол-аршинной бородой…
Он лег в сорочке чистой полотняной,
Он лег в кунтуше белом, в черной шапке,
В уму непостижимых шароварах
И в желтом кушаке – а встал в лохмотьях,
Встал неумытым, дряхлым стариком…
И только недокуренная трубка
Еще торчала меж его усов.
